Мама освободилась из АЛЖИР'а (Акмолинский лагерь жён изменников родины) в конце 42-го года (после пятилетнего заключения) и осталась на территории Карлага (Карагандинского лагеря) на положении "бывшей" и ссыльной. Поступила на работу в Управление Карлага в отдел электрификации (она была инженер-электрик). Управление Карлага находилось в селе Долинка Карагандинской области. Примерно в 50 километрах от Караганды. Долинка была центром Карлага, занимавшего огромную территорию с региональными отделениями и множеством зон.

Почта работала, поэтому мама знала о нашей ситуации. Главным лицом в Карлаге был начальник политотдела, генерал НКВД. Мама пробилась к нему на прием (что было немыслимо) и умолила его разрешить въезд в Долинку родителей и сына (которые погибали в Коптевке). Такое было уже вообще невероятно. В Карлаге – впервые.

Ехали мы – бабушка, дедушка и я – из Коптевки в Долинку очень долго. Наверное, около месяца. Как ехали и что ели – не помню. Приехали на станцию Карабас Карагандинской железной дороги. Был март 43-го года, ещё зима. Мама встречала нас в огромных санях, запряжённых парой лошадей. Меня сразу завернули в тулуп. Узнать маму я не мог – она была совсем не известным мне человеком.

В Долинке первое, что было, – масса женщин, которые столпились вокруг нас, чтобы посмотреть на меня. Потому что я был первым ребёнком, приехавшим в Карлаг. У всех у них на воле остались дети. Вот этих женщин, склонившихся надо мной, я помню.

В Долинку я приехал больной и меня сразу поместили в больницу. Было два диагноза: туберкулезный инфильтрат (видимо, заразился от соседского ребёнка в Коптевке) и брюшной тиф. Проблема состояла в том, что при лечении туберкулеза требовалось усиленное питание, а при брюшном тифе почти ничего есть нельзя. В больнице я пролежал долго, но меня вылечили. Все врачи были из бывших и, видимо, хорошие.

Дом, в котором мы поселились, был саманной избой с двумя комнатами. В первой комнате располагались дедушка и бабушка, во второй – мы с мамой. Была печка, которую надо было топить углем. Мебель состояла из кроватей, двух самодельных столов и самодельного шкафа. В доме были водопровод и электричество. Уборная была на улице, в дальнем конце большого двора.

Важными приборами в доме были две электроплитки. Все, что варилось, кипятилось и подогревалось – на электроплитках. Спираль электроплитки периодически перегорала. Новую спираль нельзя было купить, ее надо было «достать». Мама с эти справлялась. Мама – электрик научила меня простейшим приемам работы с электроприборами. Кое-что ремонтировать – тоже.

Чтобы была еда, в сарае держали поросенка и кур. Кроме того, недалеко от Долинки у нас был огород – сажали картошку. Мама брала меня на огород – помогать: сажать, полоть, окучивать и выкапывать. Еще нужно было носить воду из колодца – поливать. Потом картошку надо было тащить домой. Мама надрывалась, так как достать подводу удавалось не всегда. Дома картошка лежала под кроватями.

Наш дом находился на территории электростанции, которая была зоной (то есть, обнесена колючей проволокой) с пропускным пунктом и режимом, по которому возвращаться вечером нужно было до определённого часа. Там были рабочие-монтёры, которые приходили и уходили под конвоем. Все они знали маму и очень хорошо к ней и ко мне относились.

Однажды я заигрался с ребятами в футбол до позднего вечера и, когда возвращался, меня арестовали. Посадили где-то в кутузку (бетонный бокс), и мама долго меня искала. В другой раз я забыл на поле, где играли в футбол, курточку, и это была большая потеря, так как с одеждой было плохо. Недалеко была речка, куда я ходил купаться. Мама хорошо плавала (все-таки выросла на Волге) и учила меня плавать, но безуспешно. Научился плавать я сам, но гораздо позже.

Однажды дедушка нашел на улице и принес цаплю, которая повредила ногу. Цапля жила у нас несколько недель. Потом нога зажила, и она улетела. Но пока она у нас жила, были проблемы. Как только увидит у тебя на руке или на ноге муху, тут же клюнет, очень больно, и потом будет долго не проходящий синяк. Жила она в комнате дедушки и бабушки, и я ее избегал.

В соседнем доме жила Лена Фогельман, тоже после лагеря, она была моложе мамы. Они с мамой стали близкими подругами на всю жизнь. До ареста она жила в Воронеже, после реабилитации получила там комнату и уехала туда, потом переехала в Москву к сестре. Мама поддерживала с ней отношения до самой смерти. Вообще мама плохо сходилась с людьми, и друзей у нее было мало. Я это, видимо, унаследовал. Хотя отец, со слов мамы, был человеком очень общительным, где бы ни собирались, всегда был душой компании. Имел много друзей.

В Долинке развлечений было мало. Летом – катать летом по улицам обод от колеса студебеккера с помощью поводка из толстой проволоки. Я мог катать его час подряд. Зимой – догнать сани, которые везла лошадь, уцепиться сзади за спинку, встать на полоз и ехать. Так ехать можно было довольно долго. Главное – сбежать, когда сани остановились. Летом я много бегал, и коленки были постоянно разбиты. Читать я научился еще в Москве, но книг в Долинке было мало.

Мама очень хотела, чтобы я рисовал (как отец). Даже на какое-то время нанимала для меня учительницу рисования. Но я не унаследовал эту способность от отца, который был прекрасным художником. Ничего не получилось. Зато, как выяснилось позднее, я любил чертить. Самостоятельно этому научился и чертил хорошо – и в школе, и в институте. Только очень медленно.

В 43-ем году в школу стали принимать не с восьми, а с семи лет. Но я болел и не смог пойти в школу с семи лет. Мама хотела, чтобы я обязательно окончил школу в 17 лет, и тогда останется год до призыва в армию. (Дальнейшее показало, как мама была права.) Поэтому мама меня подготовила, и на следующий год я сдавал экзамен для поступления сразу по второй класс – диктант, чтение и арифметику. Всё было отлично, кроме письма, писал я очень коряво, но меня приняли.

В школе мне инстинктивно нравились математические дисциплины, всё остальное было скучно и противно. История была отравлена постоянной классовой борьбой. География заполнялась массой цифири. Вся ботаника была одета в мичуринское учение, а потом еще в Лысенко и Вильямса.

Мама мне постоянно внушала: нужно хорошо учиться, чтобы обязательно закончить вуз и приобрести инженерную профессию, не важно, в какой области. Она не исключала, что в моей взрослой жизни возможны испытания, подобные тем, которые выпали ей: лагерь и ссылка. И тогда с инженерной профессией не пропадёшь, как не пропала она. Мама считала, что я любил учиться. Это неверно. Не любил, а умел.

Школьники должны были делать фотомонтажи. Фотомонтаж – это лист ватмана или плотной бумаги с наклеенными картинками, вырезанными из журналов. Фотомонтаж делался к очередной дате и вешался в школе на стену. Это дело часто поручали мне, потому что у меня хорошо получалось. А секрет был в том, что мне очень помогал дедушка. Бывший переплетчик, он знал, как расположить вырезки, как чисто наклеить и как свернуть и отнести, чтобы не испортить по дороге.

Сталина у нас дома не было. Для мамы он был усатый гад и убийца. Я, соглашаясь с этим, думать еще не мог. А что можно и чего нельзя говорить в школе, мама меня хорошо научила.

К радио я относился как к неизбежной помехе. Единственное, что запомнилось, – это объявление о конце войны утром 9 мая 45-го года. Тогда все обрадовались, и я тоже.

Жили мы бедно. Были люди, которые жили гораздо лучше. У одного моего одноклассника даже был велосипед. Одна мамина знакомая заведовала долинской радиостанцией (она, конечно, была служащей НКВД). Однажды мы с мамой были у нее в гостях. Там было пианино и был мальчик моего возраста, который пел «тили-томба, тили-томба, тили-томба песню пой».

Но были люди, которые жили совсем плохо. В школе водилось прикреплять отличников к отстающим, чтобы помогали. Меня тоже прикрепили к одному мальчику, я приходил к ним и помогал ему делать уроки. Однажды меня пригласили к обеду. Была похлебка страшного вида и запаха. Я вежливо отказался, но запомнил это надолго.

Хорошо жило начальство в своих кирпичных виллах. Их дети не ходили в школу – им нанимали учителей и гувернёров. Однажды мы встретили на улице дочку маминого начальника (генерала НКВД), чуть старше меня, с гувернанткой. Вместо «здравствуйте» она сделала нам реверанс.

К середине войны после революции прошло меньше 30 лет. Это не так много. То, что в семьях, которые уцелели, помнили много старого, а не советского, не удивительно. Но что генералы НКВД хотели воспитывать и учить своих детей «вне советского строя», это было совершенно удивительно. Удаленность от центра только помогала. Эти генералы находили лучших учителей, вытаскивали их из лагерей, селили поближе. Находили не только учителей, но и воспитателей. Обучали детей нескольким иностранным языкам. Так что реверанс – самый маленький след памяти.

Я по-прежнему любил бывать один, сам с собой. Очень не любил давление, когда хотели, чтобы я что-то сделал, а мне не хотелось. Помню два эпизода. Однажды меня долго уговаривали прокатиться верхом на лошади. В другой раз на аэродроме катали на маленьком самолете – биплане У-2. Оба раза я отказался. Конечно, побаивался, но главное – из протеста.

Рядом с Долинкой был «парк» – тополи и дорожки между ними. Там мы иногда гуляли. Вообще, все, что росло в Долинке, было на искусственном поливе. В основном, росли тополи. Везде были арыки – оросительные канавы. На виллы начальства воду для полива цветников и деревьев привозили в цистернах.

Летом школьников отправляли в пионерлагерь. Я ненавидел коллективное общежитие, репродукторы на столбах, которые весь день вещали, и всю атмосферу лагеря. Но приходилось терпеть.

Периодически пионерлагерь отправляли собирать малину. Обычно была жара, и ни есть, ни собирать малину совсем не хотелось. В конце, часа через два взвешивали корзинки. Я приносил мало, много меньше нормы.

Мама ездила в командировки по Карлагу – проверяла состояние электрификации и наставляла, что делать, если обнаруживала неполадки. Карлаг включал не только лагеря, но и огромное хозяйство: промышленность, строительство и сельскохозяйственные опытные станции – СХОС'ы. В поездку в один СХОС мама меня взяла с собой. Там было много арбузов. Я видел, как мякоть арбузов месили ногами. Чтобы потом сделать вино. Еще выращивали тыкву. Мы ее варили.

Один или два раза мама в поездку в Караганду брала меня с собой. Для такой поездки требовалось получать специальное разрешение. Ехали в кузове полуторки, туда утром, обратно вечером. Вечером вдоль дороги светились огоньками огромные терриконы (отвалы породы). Караганда была унылым городом и производила тяжелое впечатление, на всем был налет угольной пыли.

В Караганде мы с мамой смотрели езду на мотоцикле по вертикальной стене. Зрители располагались сверху. Я не помню мороженое в Москве, а в Караганде помню. В цилиндрический футляр мороженщик клал круглую вафельку, на неё накладывал мороженое из бидона, сверху клал еще одну вафельку, потом поршнем выталкивал все это из футляра. Взявшись за вафельки двумя пальцами, нужно было слизывать мороженое.

В 47-ом году была денежная реформа. Все вклады в сберкассе до 3000 рублей сохранялись, а все, что выше сокращалось в пропорции 1:10.

3000 была небольшая сумма и у мамы, конечно, было больше. «Своих» (НКВД) предупредили, и они разложили вклады по 3000. Какой-то добрый человек в Управлении Карлага предупредил маму, и она тоже спасла деньги.

В 47-ом году умерла бабушка. Маму бабушкина смерть просто подкосила. На похоронах, когда могилу засыпали землей, мама рухнула на этот холмик и ее долго не могли поднять. У нее были очень близкие отношения с матерью.

После смерти бабушки мама стала много болеть. Это в конечном итоге и привело к нашему переезду в Норильск.

Дядя после освобождения жил и работал в Норильске. Там должны были начать проектирование нового, более современного комбината. И дядя поехал в командировку в Балхаш, где находился единственный в СССР большой медеплавильный комбинат, чтобы посмотреть, как там что устроено. Балхаш находится в Карагандинской области, и дядя к нам заехал – на несколько дней. Так я с ним познакомился.

Он оформил разрешение-пропуск для нашего въезда в Норильск (для выезда из Долинки тоже нужно было разрешение). Норильск тогда был абсолютно закрытым поселком. Я хорошо помню этот пропуск - бумагу с красной полосой по диагонали.

Мы поехали в Норильск осенью 49-го года. Как мы добирались до Красноярска, не помню – вероятно, поездами. В Красноярске нужно было сесть на пароход и плыть по Енисею до Дудинки. Пароходы были винтовые и колёсные. Винтовой пароход плыл по течению до Дудинки пять суток, а обратно – семь. Колесный, соответственно, – восемь и двенадцать суток.

Мы плыли на винтовом пароходе «Спартак» в первых числах октября. Это был последний рейс навигации 49-го года по Енисею. Я уже опаздывал к началу своего седьмого класса.

От Дудинки до Норильска (112 километров) ходил поезд, по узкоколейной дороге. Ехали по тундре, очень медленно, поездка продолжалась 12 часов. Было холодно, лежал снег.

Продолжить чтение. Следующая страница Норильск

Напишите в комментариях о своих мыслях, которые вызвал этот очерк.