Отца, Соломона Абрамовича Лисагора забрали в мае 1936 года, через месяц после моего рождения. Маму, Нину Львовну Шер забрали в октябре 37-го. Всё время после ареста отца вплоть до своего ареста она пряталась. Больше двух раз подряд не ночевала в одном месте, чтобы как можно дольше избежать ареста – она знала, что в этом случае маленьких детей забирают навсегда. Каждую ночь мама ждала звонка или стука в дверь. Вероятно, из-за этого она всю жизнь потом мучилась бессонницей.
Когда забирали отца, конфисковали нашу кооперативную квартиру на Гоголевском бульваре и все его вещи (вплоть до носков и запонок). В 56-м году после реабилитации маме выплатили компенсацию «за утраченное имущество». За всё – 3000 рублей (в тогдашних деньгах). Мама тогда работала в Норильске, эта сумма равнялась примерно ее месячному заработку.
После ареста отца я и няня Дуняша жили в семиметровой комнате дедушки и бабушки в Скарятинском переулке, около Никитских ворот. В комнате был сундук с няниными пожитками, небольшой диван, шкаф и столик. Спали: няня – на сундуке, я – на диване, дедушка с бабушкой – на полу, подстелив какие-то тюфяки. В квартире было 12 комнат с длинным коридором, большой кухней и туалетом. На кухне было две раковины, четыре газовых плиты и несколько столов.
Дедушка и бабушка – родители мамы: Лев Наумович и Рахиль Абрамовна Шер. Из Нижнего Новгорода, где родилась мама. В Нижнем дедушка работал переплётчиком в частной мастерской, в Москве – кассиром на какой-то фабрике. Он был верующим евреем, много молился, несколько раз в день, иногда подолгу.
Дедушка и бабушка старались ни с кем не общаться, боялись непредвиденных последствий, если просочится, что дочь в лагере. У меня не было никаких знакомых. Из того, что мне читала бабушка, помню только сказки братьев Гримм. Игрушку помню одну – большой мишка. Я мог часами сидеть молча и думать. Это было моим любимым занятием.
Фотографии молодых родителей я увидел гораздо позже, их было немного. Бабушка ничего не рассказывала про маму и папу – боялась, как бы я где-нибудь не сболтнул лишнего. На вопросы: «где мама? где папа?» ответ был один: «в командировке». Тогда все понимали, что это означает.
Мама мне рассказывала, что отец абсолютно всё понимал задолго до начала массовых арестов. Он был человек европейский, знал языки. Его посадили бы всё равно, он было свободомыслящим. Его уже арестовывали раньше, в 35-ом, но тогда быстро выпустили. Мама предполагала, что отец был обречён давно: он вел себя очень неосторожно, в разговорах с коллегами и друзьями мог говорить о своих взглядах.
Они с мамой поженились, когда маме было 18, а ему – 26, в 24-ом году. Отец приехал из латвийской Риги в Россию, в Москву за несколько лет до этого.
В Москве Соломон Лисагор учился архитектуре – в МПИ-МИГИ-МИСИ. МПИ (Московский политехнический институт) был переименован в МИГИ (Московский институт гражданских инженеров), а последний – в МИСИ (Московский инженерно-строительный институт). Все – в составе инженерно-строительного факультета МВТУ (Московское высшее техническое училище). Лисагор окончил МИСИ. В архитектуре 20-х и первой половины 30-х годов преобладал конструктивизм – авангардистское направление не только в архитектуре, но и в изобразительном искусстве, полиграфии. Студент Лисагор скоро становится конструктивистом – еще в первых курсовых работах. Вскоре после окончания учёбы он был включен в группу Моисея Гинзбурга – одного из лидеров архитектурного конструктивизма.
Поначалу отец и мама снимали комнату на Сретенке. В этой комнате бывали иностранцы, специалисты, приезжавшие в Москву. В том числе, знаменитый архитектор Корбюзье. Мама рассказывала, что было две специальности: архитектор-строитель и архитектор-художник – такая специальность была у отца.
Через несколько лет рабочее жилищно-строительное кооперативное товарищество (РЖСКТ) построило в Москве на Гоголевском бульваре экспериментальный комплекс «Показательное строительство». Комплекс состоял из трех домов – общественный и два жилых: один с горизонтальными ячейками - квартирами типа A, второй с двухуровневыми ячейками типа F. В проектировании последнего участвовал Соломон Лисагор. Он также спроектировал встроенную мебель для этого дома. Лисагор получил в этом доме квартиру, заплатив достаточно большие деньги.
Этот дом по сей день неправильно называют домом-коммуной. Это был по терминологии Моисея Гинзбурга «дом переходного типа»: в жилых ячейках сделали уступки «мелкобуржуазному сознанию» в виде маленького кухонного блока, индивидуального туалета и душевой кабины.
Дома-коммуны – это настоящее «обобществление быта». Моисей Гинзбург противопоставлял дома переходного типа практике домов-коммун и жестко критиковал последнюю: «...конвейер, по которому течет здесь нормированная жизнь, напоминает прусскую казарму».
Соломон Лисагор сам и с соавторами проектировал жилые и общественные дома, административные и другие здания. По проектам с участием Лисагора строились дома в Екатеринбурге, Саратове, Уфе, в Крыму и в Москве.
Через некоторое время после ареста Лисагора все его забыли и будут уже не в состоянии его вспомнить, его имя будет вычеркнуто из архивных стенограмм, журналы с его статьями будут изъяты из библиотек. Его как бы никогда и не существовало.
Соломон Лисагор умер в заключении в начале 1938 года.
Отца вспомнили через 45 лет после того, как он исчез. Первое открытое упоминание С. Лисагора – на известной выставке «Москва-Париж» в 1981 году. Там демонстрировались два чертежа из проекта Дворца Советов (1931-1932, совместно с М. Гинзбургом и Г. Гассенпфлугом). Я был на этой выставке. Мама – тоже.
В Москве жили две сестры отца с семьями. После его ареста они страшно боялись и прекратили отношения с мамой. Уничтожили все фотографии. В Москве жил и брат мамы – Михаил Львович Шер, мой дядя. Его арестовали по одному делу с отцом. Их общий приятель написал донос. Через много лет, когда дядя после лагеря жил в Норильске, этот доносчик оказался в Дудинке, тоже после заключения (Дудинка – порт на Енисее в 110 км от Норильска). Он написал дяде письмо о том, что умирает и просит приехать. Дядя не ответил и не поехал.
Родители моего отца погибли в Рижском гетто в 1941 году. У них было семеро детей. Четверо, два сына и две дочери, перебрались до войны в СССР. В Риге остались три дочери, которые тоже погибли в гетто.
Дед со стороны отца работал в компании, которая торговала лесом. Был знаком с Семеном Дубновым, автором книг по еврейской истории, в том числе – истории евреев в России. Были свидетельства, что в Рижском гетто они тоже были вместе с Дубновым.
Когда-то Лисагоров в Риге было много. Перед приходом немцев некоторые успели уехать, другие остались и, конечно, погибли. А те, кто успел убежать, потом вернулись домой. Я в Риге в 1956 году встречался с четырьмя семьями Лисагоров: двоюродных братьев и двоюродной сестры моего отца. Мне было двадцать лет, я был молод и глуп, поэтому связи оборвались.
Когда началась война, Москву бомбили. Воздушная тревога объявлялась обычно по вечерам. Мы с бабушкой прятались в бомбоубежище, в глубоком подвале большого дома во дворе. Там была мастерская, где клеили почтовые конверты. Конверты пачками лежали на столах. В помещении стоял сильный запах клея. Этот запах оставался в моем носу еще много лет. Дедушка верил в бога, принципиально оставался дома и ложился спать.
В октябре 41-го дедушкина фабрика эвакуировалась из Москвы. Мы уезжали с ними. Помню, как на вокзале дедушка сел на чемодан и заплакал: он очень не хотел уезжать из Москвы. Говорил, что никогда не удастся вернуться. А бабушка сказала: «но если что-нибудь случится с ребёнком…». Тогда он встал и пошёл.
Приехали мы в село Коптевка Куйбышевской области. Это было глухое место. Жили мы в одной половине избы, а в другой половине, через стенку, жила семья, где ребёнок умирал от туберкулёза. Наша еда состояла из хлеба и помидоров. Чтобы достать еще что-нибудь, дедушка и бабушка продавали вещи.
Продолжить чтение. Следующая страница Долинка
Напишите в комментариях о своих мыслях, которые вызвал этот очерк.