Посёлок Норильск, конец 1949 года. 300 километров за Северным полярным кругом, вечная мерзлота. Два лагеря: Норильский (Норильлаг) и Особый Горный лагерь (Горлаг). Норильлаг включал десятки лаготделений и лагпунктов, расположенных в Норильске, Дудинке и малонаселённых районах Красноярского края. Отделения Горлага находились в Норильске.

Число заключенных достигало 92 тысяч: в Норильлаге находились 73 тысячи узников, в Горлаге – 19 тысяч. Вольнонаёмных работников, живших тогда в Норильске, было свыше 20 тысяч. Сколько в Норильске всего было жителей – вольнонаёмных работников и членов их семей, не известно.

В 1953 году Норильск станет городом.

В Норильске был тяжелый климат. Зимой была полярная ночь – 3,5 месяца не поднималось солнце. Только электрическое уличное освещение – там, где оно было. Иногда бывало северное сияние, но оно ничего не освещало. Летом был полярный день – 3,5 месяца солнце не заходило за горизонт. Нужно было привыкнуть в это время ночами спать.

Морозы достигали 50 градусов. В 35 градусов мороза мог быть ветер и пурга. В такую погоду мы не учились, люди по улицам передвигались, держась за веревку – в пургу ничего не видно. Я зимой ходил в тулупе, на голову надевал башлык – широкий шарф с капюшоном. Лицо было почти целиком замотано, открытой оставалась только узкая щель для глаз. Когда приходил в помещение, оставшиеся незакрытыми полоски на переносице и от глаз к ушам были белыми – обмороженными. Их нужно было срочно растереть. Один наш одноклассник обморозил руки, они стали мясного цвета надолго, может быть, и навсегда.

Норильск – это место, где люди постепенно вымирали. Из-за множества отравляющих веществ, которые выбрасывают в воздух трубы предприятий. Непосредственные ощущения сильнее всего вызывал сернистый газ (двуокись серы): боли в груди и удушье. Это бывало почти каждый день.

Тогда Норильск состоял из двух частей: Соцгород и Горстрой. Соцгород располагался рядом с так называемой промплощадкой, где находились фабрики, заводы и Рудник Открытых Работ – РОР. Там было две речки: Медвежий ручей и Угольный ручей. В Соцгороде были одно- и двухэтажные дома и масса балков. Балок – домик, построенный людьми из любых подручных материалов, например из фанеры или толя. К балку левым способом подводились вода и электричество. Это были жуткие жилища. Люди освобождались из лагеря, уехать было нельзя, а жилье никто давать не собирался, тогда строили балок.

Горстрой – это место в нескольких километрах от Соцгорода, где начинался новый город. Там были дома в несколько этажей. В Норильске летом земля оттаивает меньше чем на полметра. А внизу лежат ледяные линзы. Просто построить дом нельзя – летом линза подтает, и дом развалится. Инженеры – бывшие заключённые, изобрели технологию продуваемого подполья. В лед вбиваются стальные сваи, на порядочную глубину. И на эти сваи ставится дом. Под домом остается свободное пространство – продуваемое подполье. Там можно было ходить, иногда не очень нагибаясь. Уже тогда так строились дома до семи этажей, а впоследствии много выше.

Мы жили в Соцгороде в общежитии ИТР, впятером в двухкомнатной квартире. В первой, проходной комнате жили мама, дедушка и я. Во второй комнате, чуть поменьше, жили дядя с женой. Еще там был маленький отсек с раковиной, столиком и полочками для посуды. Там же стояли две электроплитки. На этаже в конце коридора были душевые и уборные. Мебель и посуда – все было казённое. Тарелки и чашки были пластмассовые.

С женой дяди у мамы отношения не сложились. Жена дяди после лагеря была в каком-то отдалённом отделении Карлага. Мама нашла её и выхлопотала перевод в Долинку, где условия были заметно лучше. Видимо, правда, что «хорошие дела не забываются». Впоследствии жена дяди переехала к нему в Норильск.

Мама говорила, что жена ревнует ее к дяде. Действительно, дядя относился к сестре тепло. Мама работала на ТЭЦ, не по специальности, но выбора не было. Зарплата была небольшой. Дядя получал большую зарплату. У них в комнате на столе постоянно стояла ваза с яблоками. Мама себе этого позволить не могла. Я иногда воровал из этой вазы яблоко – очень хотелось. Жена дяди выговаривала ему. Мама плакала.

Дядя – инженер-строитель работал в проектном отделе Норильского комбината бригадиром. Как руководящий работник дядя был прикреплен к 10-му магазину – распределителю, где можно было заказывать разные продукты. Практически круглый год были яблоки. Всегда было мясо. Заказ привозили на дом. Это было очень важно, потому что просто так можно было купить немногое. Все, что привозилось в Норильск, – либо в навигацию по Енисею, либо на самолете.

Со мной дядя общался мало. Только через много лет я понял, как много значило, что у меня в детстве не было отца.

Школа была в Горстрое, я ездил в школу на автобусе. Автобусы были сделаны из американских 10-тонных грузовиков. Над кузовом ставился «салон» с крышей, дверьми и окнами. В окнах было мутное оргстекло, армированное проволокой, чтобы не трескалось от мороза. Утром автобусы были переполнены, и я часто «висел» на подножке. Никогда не боялся.

Школа была в четырехэтажном здании. Наверху располагался зимний сад, там было красиво. Рядом со школой был «парк» – участки, засеянные овсом, тропинки и голые площадки между ними – с лавочками. Летом несколько учеников (я – в их числе) перед двумя последними уроками убегали в парк играть в футбол. Спускались по пожарной лестнице. На последний урок так же возвращались. Этого никто ни разу не заметил.

В школе, в основном, было скучно. Учителя были слабые. Только одна учительница выделялась – по химии. Не могу сказать, что мне нравилась химия, но на ее уроках я получал удовольствие. На уроках литературы, истории и географии я просто страдал. Очень мало познавательного, одно советское мракобесие. Уроки по этим предметам я никогда дома не учил. На парте передо мной лежал учебник, открытый в нужном месте. Когда меня вызывали, я, медленно вставая, пробегал глазами текст и отвечал (или шел к доске). Этого было достаточно для получения пятерок.

В школе было разделение на два враждебных лагеря: дети бывших и дети «вохры». (Персонал лагерей состоял из администрации, оперативных работников НКВД и надзирателей. Отдельно была ВОХР – военизированная охрана. Они охраняли лагеря и зоны разного размера, объекты, на которых работали заключённые, конвоировали заключённых к местам работы. Бывшие всех вместе звали «вохра».) В школе учились также немногие дети вольнонаёмных, в основном, чинов НКВД, то есть, по сути, тоже вохры.
Удивительно, но некоторые дети бывших вполне терпимо относились к детям вохры. Видимо, сказывался настрой их родителей, которые не хотели посвящать детей в подробности своей истории. Они считали, что так детям будет легче. Мне казалось, что это неправильно. Все равно эти дети должны были жить с клеймом детей «врагов народа» и наступало время, когда нужно было находить объяснения этому и всему остальному.

Для мамы школьное разделение было безоговорочным, в том числе и на родительских собраниях. Было не удивительно, что такие как мама ненавидели советскую власть. Позже, уже в Москве в 60-е и 70-е годы, если мама, будучи в гостях, слышала что-нибудь про великого Сталина или про великие свершения, она немедленно вставала из-за стола и уходила из этого дома. Я был свидетелем одной такой истории, когда мы ушли вместе. Было удивительно, когда люди, чью жизнь сломала, изувечила советская власть, потом относились к ней в целом положительно. Таким был мой дядя.

В школе близких друзей у меня не было. Были трое одноклассников, с которыми мы иногда встречались вне школы. В параллельном классе были два еврейских мальчика, с которыми я хотел подружиться, но не получилось. Это были умные ребята, понимавшие многое из происходящего. Надо сказать, что среди моих сверстников таких было мало.

Между Соцгородом и Горстроем было озеро Долгое. Часть озера не замерзала, так как ТЭЦ сбрасывала туда горячую воду. Через озеро была насыпана дамба, по которой ездили и ходили. Летом бывало короткое время, когда температура воздуха доходила до 30 градусов, тогда в озере купались. В тундре вблизи Норильска были мелкие озера, которые летом оттаивали на небольшую глубину. Но купаться в них было невозможно – вода была ледяная.

Тундра вокруг Норильска была холмистая и голая. Местами росли пучки ягод высотой десять сантиметров. Очень редко росли карликовые деревья, пригнутые к земле. Болота. Маленькие полярные куропатки, гнезда в земле. Зимой по тундре можно было ходить на лыжах. Я ходил несколько раз со взрослыми. Это было опасно, так как внезапно могла начаться пурга. Тогда ничего не видно и не слышно. А вокруг зоны и стоят вышки, с которых могут стрелять в лыжников. Такие случаи были. Но я в пургу не попадал.
Зимой я иногда ходил на каток. Делать это можно было только когда относительно теплело. Иначе был риск подморозить легкие.

В Норильске был театр. Я там был один раз с мамой, смотрели «Голос Америки» Лавренёва. Я тогда толком ничего не знал про Америку, но было ощущение, что всё абсолютная ложь.

Я довольно много читал. В девятом классе прочел бо́́льшую часть Куприна и бо́́льшую часть Бальзака.

В здании недалеко от школы обнаружилась «библиотека» конфискованных книг. Как я узнал об этом, не помню. Книги там были в беспорядке – стояли или лежали на полках и на полу. Стулья были. Вход туда был закрыт. Но там дежурила пожилая женщина, которая впускала меня и еще двух ребят. После школы я часто ходил туда и прочитал много интересного. Там, например, была книга «Москва, 1937 год» Фейхтвангера. Были еще протоколы партийных съездов и известных процессов. Это было не очень интересно: масса томов и выискивать любопытное было трудно.

Напротив нашего дома был спортзал, я вечерами ходил туда играть в шахматы. Доигрался до второго разряда. Команда нашей школы однажды выиграла городское первенство. В десятом классе мама велела оставить и шахматы, и библиотеку, чтобы готовиться к экзаменам на аттестат зрелости. Кажется, зря.

К нам домой приходили дядины друзья. Все они подружились в лагере. Мне нравились эти гости. Самой колоритной фигурой был Эдгар Данилович Кан-Хут. Немецкий еврей, работал в Москве по контракту от какой-то немецкой фирмы. В один прекрасный день ему в метро положили руку на плечо, и он исчез в лагерях.

Это был высоко образованный европеец, свободно владел несколькими языками. Такая деталь: в юности его на год или два отправляли в Англию, чтобы избавиться от немецкого акцента в его английском. Он был специалистом по металлоконструкциям и в Норильске работал в том же проектном отделе, что и дядя.

Когда пришла пора бежать из Германии, они с женой поругались: она считала, что бежать надо в Америку, а он – в СССР. Так они разбежались в разные стороны. Эти европейцы не могли себе представить, что расстаются практически навсегда. Через много лет выяснилось, что жена была беременна. И в Америке родилась их дочь.

В ссылке после лагерей Кан-Хут познакомился с Любовью Герцевной Питковской и они поженились. Она была родом из Польши, закончила Сорбонну. Как она оказалась в Союзе, не знаю. В Норильск они попали уже вдвоем. Это была очень милая женщина, они подружились с моей мамой. После реабилитации они жили в Москве, и мы с мамой бывали у них в гостях. Тогда Кан-Хут узнал, что в Америке у него есть дочь. В Германии все родственники Кан-Хута погибли. И он получил от немцев компенсацию, «еврейскую кровь» – 130 тысяч долларов. Это были огромные деньги, особенно, для Союза. 100 тысяч он отказал дочери. Из остального иногда тратил. За две тысячи купил двухкомнатную квартиру.

В Москве Кан-Хут хорошо зарабатывал переводами с русского языка на иностранные. Он был очень организован – вставал в пять утра и садился за машинку. Два раза в неделю ездил в бассейн. Радио слушал мимо глушения: по-английски. Летом один, без жены уезжал путешествовать. В поездке по Узбекистану Кан-Хут погиб. Он отправился в какой-то поход в 30-градусную жару и его хватил инфаркт. Ему было не сильно за шестьдесят. После смерти Кан-Хута мама много лет поддерживала отношения с Любовью Герцевной.

Другой дядин товарищ, Боря Генин, спас дядю на общих работах в лагере. Когда дядя падал от изнеможения, Боря отволок его куда-то и спрятал на время. Если бы охранник увидел упавшего заключенного, то добил бы его. Боря нелепо погиб в Сухуми на отдыхе – шёл по тротуару, когда на него наехал какой-то лихач.

Норильский комбинат имел в 80-и километрах от Красноярска недалеко от Енисея совхоз «Таежный». Туда летом на два месяца отправляли детей. Я ездил туда после седьмого класса в пионерлагерь, а после восьмого и девятого классов – в так называемый комсомольский лагерь.

По Енисею тогда ходили два больших теплохода – «Иосиф Сталин» и «Серго Орджоникидзе». Оба трофейные, немецкие. Мы отправлялись первым рейсом навигации в самом конце июня из Дудинки. В это время на Енисее только что кончался ледоход. На берегу были груды льда, в которых прорубался коридор. Стены коридора были высотой в полтора-два человеческих роста. По этому коридору мы шли на посадку. Плыли в трюмах, на нарах в три этажа.

В пионерлагере было совсем уныло, в комсомольском лагере – полегче. Я там однажды был инициатором побега из лагеря в поход. Отсутствовали мы два дня, нас искали, но не нашли, и мы вернулись сами.

В Норильске у всех была цинга (в легкой форме). Зимой днем жутко хотелось спать, в школе устраивали перерыв на полчасика. Дефицит витаминов. Поэтому из лагеря нужно было привезти яйца – 150-200 штук. Мы их покупали в соседних деревнях. Каждое яйцо заворачивалось в газету. Завернутые яйца складывались в большую корзину, которая тоже покупалась в деревне. Так яйца целыми доезжали до Норильска и всю зиму не портились.

В Таежном я научился плавать. Самостоятельно. На Енисее в тех местах было очень быстрое течение, с водоворотами. Мы были научены, что делать, если попал в воронку. Еще нельзя было приближаться к идущему теплоходу, а также к буксиру, барже и канату между ними. В середине реки был остров, метрах в 700 от берега. Мы, несколько ребят, заходили против течения на полтора километра и оттуда заплывали. Примерно через два километра нас выносило на остров. С собой мы брали надутые футбольные камеры, на всякий случай. На острове отдыхали, загорали и плыли обратно. Приплывали, соответственно, километра на полтора ниже по течению от того места, где отплывали. То есть, еще надо было идти до одежды. Летом после моего восьмого класса мама возвращалась из санатория и заехала в Таежный. Пришла на берег Енисея и спрашивает, где он. Ей говорят: в-о-о-н там. Я в это время был на острове. Мама была в шоке. Она не знала, что я уже умею плавать.

Изредка по трассе Северного морского пути прилетали американские самолёты и сбрасывали посылки. Как их подбирали и раздавали, не помню. Я получил оттуда курточку с синтетическим мехом, поношенную, но еще вполне годную. Но в основном сбрасывали продукты. Например, шоколад в высоких круглых металлических банках, твердый, но очень вкусный. Или яичный порошок тоже в металлических банках.

Молоко в Норильске было по карточкам только для маленьких детей. Несчастные нищие матери продавали молочные карточки. Мы покупали эти карточки на базаре – по двести рублей за штуку.

Основным молочным продуктом была сгущёнка. Я в Норильске настолько наелся сгущённого молока, что потом никогда до него не дотрагивался. Для меня лакомством был солёный огурец, который я покупал на базаре за семь рублей – мама специально давала деньги.

В день смерти Сталина утром в спортзале школы была торжественная линейка. Я был в десятом классе. Старшие классы построили шеренгой в два ряда. Директор школы зачитал официальное сообщение и плакал. Кроме него плакал еще только один человек. Сын бывших, стоявший во втором ряду шеренги, выкручивал руку сыну вохры, стоявшему перед ним в первом ряду.

Настроение у всех было сумрачное. Я не помню, чтобы школьники после линейки что-нибудь говорили. Но один мой одноклассник, отец которого был расстрелян, а мать долго сидела, сказал с явной горечью, что не знает, как теперь будет.

А я торопился домой, понимая, что дома будет праздник. Мама сказала: «усатый сдох».

Родителей реабилитировали в 56-ом году – сначала отца, Соломона Абрамовича Лисагора, посмертно, потом маму, Нину Львовну Шер.

В 96-ом году я приезжал на медицинское обследование в Бостон. Мне было шестьдесят. Там один бывший москвич, лет на пять старше меня, сказал: «нас обокрали на целую жизнь». Я запомнил его слова, потому что это относилось и ко мне.

Сколько-нибудь нормального детства у меня не было. Отца не знал, с матерью познакомился в семь лет, с семи до семнадцати лет жил сначала в зоне в Долинке, потом в закрытом режимном Норильске. Не позднее тринадцати лет во мне образовалось чувство необходимости защищаться от окружающего мира. Я покрылся «коркой», которая часто делала меня грубым, но зато охраняла от потери душевного равновесия. С этим чувством я жил всегда.

Конец

Напишите в комментариях о своих мыслях, которые вызвал этот очерк.